Зарождение денежного хозяйства и возникновение экономических учений
Вяло и медленно протекала народная жизнь в Европе в средние века; один день походил на другой, год на год, время проходило однообразно. Не только обычаи, но даже внешняя обстановка, утварь, костюмы, моды, изменялись очень медленно, и очень постепенно. Казалось, что нет никакой разницы в этом тоскливом однообразии и в том упрямом постоянстве жизни, в котором годами, как бы застывало средневековое хозяйство. Только в небольших, тогда еще малолюдных городах, начавших кое-где появляться, жизнь шла несколько бойчее и разнообразнее за городскими стенами, чем вне их. Попасть в средневековый город было тогда не так просто. Обыкновенно он строился где либо на возвышенном месте, с которого открывался широкий вид на окружающую равнину. Иногда город занимал высокий берег реки или красивое возвышенное место у слияния двух водных артерий, являвшихся в то время удобными дорогами для подезда людей и подвоза товаров. Избрав себе подходящее место для устройства городского селения, его обносили широкой и прочной стеной, служившей оградой и защитой людскому поселению. Высокая стена и шедший за нею широкий полный воды ров позволяли горожанам чувствовать себя за ними, как за крепостным валом и, в случае надобности, укрываться и защищаться от набегов и нападений. В этот город-крепость обыкновенно вели несколько ворот, вернее проходов, за которыми зорко наблюдали. Здесь ставилась городская стража, позднее взимались городские налоги (октруа). Проникнуть во внутреннюю ограду можно было, только минуя окружающий его снаружи деревянный частокол и идущий вокруг городской стены колючий кустарник. Дальше путь ведет через широкий, наполненный водою ров, через который переброшен подъемный мост, обыкновенно, поднятый вертикально к стене и воротам. У ворот следили за тем, чтобы открывать ворота и опускать подемные мосты только в случаях надобности.
Самый город был очень тесен, улицы узки и извилисты, разъехаться встречным повозкам было невозможно, а в случаях пожара, город быстро превращался в один пылающий костер; только в центре города незастроенной оставалась одна большая городская площадь, среди которой возвышался храм, обыкновенно „собор»; вокруг него в праздничные дни, после обедни, устраивался рынок или совершались торжества и празднества; тут зачастую находился городской фонтан и сюда городские жители сходились для решения своих городских дел и других необходимых собраний. Иногда среди города возвышались уцелевшие здесь постройки феодалов или монастырь, окруженный своими отдельными, толстыми стенами.
Дома горожан, бюргеров, были довольно однообразны, без номеров и надписей, с немногими значками, нарисованными на входном щите, каким-нибудь не-сложным изображением: лебедь, мечь, полумесяц, золотая звезда или животное, по которым различали владельцев; в нижнем этаже помещались лавки и мастерския, в верхнем — жилье. Второй, а изредка третий этаж, обычно выступали над первым, вершина улицы была теснее ея основания, так что из окна в окно можно было просунуть руку.
Вообще улицы были тесны и полутемны и часто поперек улицы перекидывалась тяжелая цепь, для того чтобы препятствовать неожиданному движению через город чужеземной конницы. Цепь прикреплялась замками и запиралась на ключ, вручавшийся городской страже. У городского сторожа имелся фонарь, без которого ночью трудно было пробраться по городу, а у пояса вместе с кисетом висела связка ключей и сторожевая колотушка — необходимые принадлежности городского сторожа. Часто на площади ставилась грубо высеченная из камня фигура мужчины, с обнаженным мечем в руке. Это так называемая Роландова колонна, обычное украшение судопроизводства, тут же ставился столб для производства очередных наказаний, сечения, а иногда даже торговой казни, производившейся публично. Тут же иногда помещались и клетки для преступников, куда иногда провинившиеся сажались на два или три дня, после их наказания или объявления приговора.
Среди города часто помещались кладбища с тяжелыми могильными плитами, по которым легко можно узнать, кто здесь погребен. Обычная надпись гласила: requie scet in расе, — да почивает в мире, — а над могилами духовных лиц высекалось изображение чаши. Покойник не долго лежал в такой могиле. Спустя двадцать или тридцать лет в виду общей городской тесноты и отсутствия места на кладбище, извлеченные из могилы кости, помещались в особые оссарии, костехранилища, а опустевшие могилы вновь служили для погребения. Зажиточным людям, знатным горожанам сама церковь служила местом погребения; каменная плита пола заменялась могильной плитой и большое количество знатных и родовитых лиц находило свой последний приют под полом церкви или аббатства.
Особенно важную роль играла городская площадь, от которой главные улицы вели обыкновенно к городским воротам. Главных улиц было четыре, они в форме креста расходились от площади к четырем городским воротам; на площади ютилась городская ратуша и городские весы, а городские обыватели, занятые одним и тем же делом т. е. одной и той же профессией, селились на одной и той же улице и в одном и том же квартале. Само собой понятно, что такого рода обыватели скоро и легцо объединялись по своим профессиям.
Так медленно и постепенно возникли цехи, братства или гильдии ремесленников. Число цехов в разных городах было различно. Иногда в одном и том же городе количество их было не одно и тоже, например, в тринадцатом веке в большом немецком городе Страсбурге Сорганизовалось девять цехов, в следующем, четырнадцатом веке цехов было около тридцати, а затем вновь количество их уменьшилось; первоначально в цех входили все ремесленники однородного ремесла, поэтому цехи были многочисленны и объединяли внутри себя по несколько профессий, позднее цех начинал распадаться на отдельные самостоятельные ячейки, так, например, немецкий слесарный цех, большой и единый, к концу тринадцатого века распался на отдельные цехи кузнецов, оружейников, ножовщиков и т. д. Потом каждая из групп тоже начинала делиться, например, оружейники распались на цехи, вырабатывающие одни шлемы, другие щиты, третьи панцыри и т. д. В итоге создавалось техническое и профессиональное совершенство труда и значительное стеснение промышленной свободы, так как постепенно все стало регламентироваться до мелочей. Управление-цехом тоже подчинялось своим правилам, записанным каждое в отдельный цеховой устав или регламент. Во главе каждого цеха стоял цеховой старшина, управлявший всеми заведениями данной отрасли промышленности, в каждом отдельном заведении работой заведывал хозяин—мастер (maitre, Meister), бывший в одно и тоже время и владельцем Предприятия и его руководителем. Ему помогал и с ним работал его помощник подмастерье (compaynon, Geselle); число этих помощников было крайне ограничено: один, реже два, причем каждый с течением времени, а особенно, если ему удавалось жениться на дочери мастера-хозяина, в свою очередь превращался в самостоятельного хозяйчика. Подмастерьям помогали ученики (apprenti, Lehrlinge), число которых также было невелико и точно ограничено. Ученики, проработав от пяти до восьми лет, становились подмастерьями, а позднее мастерами. Все эти отдельные ступени представляли собою как бы этапы развития одного промышленного труда, как бы постепенное восхождение одного и того же лица вверх по социальной лестнице. Низшее состояние в цехе не было самодавлеющим и замкнутым; каждый трудящийся знал, что в итоге своей работы, он, в конце концов, превратится в самостоятельного хозяина, а так как члены цеховой организации жили и работали вместе, то в итоге создавалась довольно сносная атмосфера согласия, дружелюбия и взаимопомощи.
Вот как описывается быт и условия жизни средневекового городского ремесленника, члена цеха. Ученик поступал к мастеру на известное время на выучку, он вносил за это в цеховую ремесленную кассу небольшую сумму денег. Проучившись и проработав установленный срок, в среднем от пяти до восьми лет, ученик возводился в звание подмастерья. Подмастерье уже играл некоторого рода роль, входил членом в братство или гильдию, обсуждал и решал свои мелкие профессиональные дела, получал право на небольшое определенное жалованье, подготовлял свою лучшую работу (chef-d’oeuvre, Meisterstiick), которую он должен был пред’явить старшинам, по окончании времени своего пребывания подмастерьем и наконец, что самое главное, в целях технического усовершенствования, получал право переходить от одного мастера к другому, из одного города в другой, из одной страны в соседнюю. Так возникли знаменитые странствования (Wanderjahren) ремесленных подмастерьев и порывалась их зависимость от цеха. Если подмастерье желал сам сделаться мастером, то ему предстояло совершить путешествие для большего ознакомления со ороею специальностью, а потом выдержать особое испытание. Собрание мастеров данного цеха рассматривало заданную ему для исполнения работу и, в случае ее удовлетворительности, подмастерье удостоивался звания мастера в чем выдавался соответствующий диплом. Новый мастер получал право открыть свое собственное заведение и становился полноправным членом цехового собрания. Подмастерья подвергались строгому наблюдению, и кроме знания своего дела, от них требовалось еще и хорошее поведение. Те из них, которые совершали что-либо позорное, исключались из своей среды и не могли уже расчитывать на вторичное принятие в нее. Цеховые законы устанавливали различные правила, обязательные для мастеров. Таким образом подмастерья стояли под наблюдением мастеров, а мастера были обязаны строго исполнять цеховые уставы. Что касается учеников, они были на положении детей, несовершеннолетних. Принятие ученика в заведение отличалось известною торжественностью. Часто оно происходило в ратуше, перед ратманами, городскими старшинами. Здесь мальчику об’ясняли его обязанности, как служебные так и нравственные. Ему вручался особый ученический билет, и после этого он отпускался к мастеру.
„Мастер, берущий к себе ученика,— говорят тогдашние уставы—должен содержать его день и ночь в своем доме, давать ему хлеба, усердно Озаботиться о нем, держать его за крепко запертою дверью». Многие цеховые уставы вменяли в обязанность мастерам одевать своих учеников. Вот что говорилось также в то время: „ученик обязан повиноваться своему мастеру, как родному отцу; утром и вечером, и во время работы он должен просить у бога покровительства и помощи, потому что без бога ничего нельзя сделать… Ученик должен слушать мессу и проповеди по воскресным и праздничным дням и полюбить хорошие книги. Он должен дорожить честью своего мастера и не позорить своего ремесла, ибо оно — свято, и сам он, может быть когда нибудь сделается мастером над другими, если захочет того бог, и если сам он того заслужит. Если ученик теряет страх божий в сердце своем или грешит непослушанием, его должно сурово наказывать; это принесет благо душе его, а тело должно пострадать, чтобы душа была в лучшем состоянии»… Цеховые уставы, дававшие большие прав мастерам над учениками, выражали заботливость и о последних. „Мастер должен так законно исполнять все свои обязанности по отношению к ученику, он должен так верно, так ревностно знакомить его со своим ремеслом, чтобы мог спокойно ответить за это перед богом».
Но виновного мастера также постигало и человеческое наказание. Если случалось, что в конце срока, назначенного для учения, ученик не знал хорошо своего ремесла, по вине своего мастера, его переводили к другому мастеру, а прежний хозяин должен был внести за него плату, а сверх того установленный штраф в цеховую кассу. Возведение ученика в звание подмастерья происходило в цеховом собрании. Каждого из подмастерьев спрашивали о познаниях предстоящего, а последнего спрашивали, не заметил ли он обучаясь у своего мастера, чего либо несогласного с интересами его ремесла. Если он заметил что либо подобное, то обязан был высказаться немедленно здесь же, а потом дать обещание хранить по поводу этого полное молчание. После всех этих расспросов, удостоверившись в нравственных достоинствах испытуемого приступали к подаче голосов. И молодой человек об’являлся заслуживающим звания подмастерья. Подмастерья подчинялись определенным правилам: вечером они обязаны были возвращаться в определенный час (в 9 или 10 часов), ночь проводить непременно в доме мастера, не имели права приводить с собой ни подмастерья, ни ученика другого мастера. Игры, особенно игра в кости, были им воспрещены. Но подмастерья все же считались свободными людьми и имели право носить оружие. Последнее право, как вредившее нередко общественному спокойствию, стало сильно ограничиваться ратманами. Стремясь оградить свои интересы, кем и как бы они не нарушались, подмастерья начали составлять свои товарищества, компании, стали сходиться в избранных ими для этого помещениях, трактирах, кабачках или просто за городскими стенами, на кладбище или в лесу. Эти собрания составлялись по образцу цеховых. Целью этих собраний были также развлечения. Забавы, которым предавались подмастерья немецких городов, иногда отличались оригинальностью. Собирались ремесленные подмастерья в свои общественные здания и для беседы о своих делах. Члены братства созывались обыкновенно следующим образом. Посланному вручали какой либо предмет, имеющий символическое значение; например кузнецам посылался гвоздь или молоток, и начинал гулять этот гвоздь или молоток от одного верстака до другого, пока не обходил все. Собрания происходили под председательством старшего подмастерья. В его руках была палка, как знак его первенства в собрании, а для установления тишины он прибегал к стуку молотком или ключем. Собрания сопровождались пением и выпивкою, посещались аккуратно и дружно.
Связью между членами одного и того же цеха служили, кроме общего дела, религиозные интересы. Каждый цех имел своего особого покровителя (патрона) в среде святых. Патроном плотников считался св. Иосиф, сапожников — св. Криспик, лекарей — св. Косьма и Дамиан. Большинство больших цехов имели в городских церквах свои собственные приделы или, по крайней мере, свой отдельный алтарь (престол). Здесь собирались члены цеха в дни, посвященные памяти их патрона, для присутствования при отпевании покойного собрата, для слушания заупокойных месс, отправлявшихся по усопшим сочленам, для торжественных крестных ходов. Каждый цех имел, свою хоругвь или знамя, а кроме того, свое собственное помещение, куда и сходились все мастера, принадлежавшие к данному цеху. В этих помещениях иногда справлялись свадьбы, причем вносилась установленная плата в цеховую кассу. В собраниях религиозного характера, а также и в общественных развлечениях, принимали участие женщины и дети, обычно отсутствовавшие.
Из денежных сумм, которые вносились каждым членом цеха, составлялась касса цеха. Из ее сумм членам кассы выдавались пособия заболевшим или потерпевшим какое либо несчастье. Кассой заведывал цеховой старшина.
Внешним выражением единства для каждого цеха был его цеховой герб, изображавшийся на его знамени или хоругви. Нередко на хоругви помещалось изображение святого, покровительствующего цеху. Бывали также гербы с изображением какого нибудь предмета, имеющего отношение к занятиям данного цеха. Наконец, нередко становился цеховым гербом отличительный знак дома, принадлежавшего цеху. Так например, были цехи „цветка» „зеркала» и пр. В некоторых городах лица, принадлежавшие к одному цеху, носили платье какого либо, избранного цехом, цвета. По этим цветам отличали членов цехового союза.
В преимущества и общественное значение корпо-ративного цехового устройства верили в ту пору так сильно, что группировались в цехи не только ремесленники, но также и другие профессии: учителя, музыканты, нотариусы, торговцы, могильщики нищие и др. Цеховым характером отличалось и общество певцов. Ландскнехты также группировались в общества, отправлявшие свой суд, отстаивавшие сословную честь, совершенно по образцу ремесленников, из которых они, впрочем, большей частью и происходили. Каменщики — строители храмов (francs masons), составляли также особый цех, многие обряды которого были заимствованы позднейшими франк-масонами. Подобные же общества составляли и торговцы, торговые гильдии. В последних об’единялись розничные торговцы. Специализации торговли в ту эпоху еще не было.
Каждый цех вместе с тем представлял собою и военную дружину. Ученики подчинялись подмастерьям, подмастерья — мастерам, а последние своему цеховому старшине. Вооружение этих дружин было не сложно, оно состояло из железной шляпы, толстого кафтана, из легкого проволочного или жестяного панцыря и железных перчаток. Впрочем однообразия в вооружении не было, и более зажиточные могли являться в более солидном вооружении. Первоначальным общедоступным оружием были лук и стрелы. Потом присоединились к ним арбалеты, а с изобретением пороха также и огнестрельное оружие. В походе каждому цеху предшествовало цеховое его знамя. Цехи поставляли преимущественно пехоту, но в некоторых городах существовали постановления, обязывавшие тот или другой цех выставлять определенное количество всадников. В мирное время все эти воины работали по разным мастерским, но стоило только прозвучать сигналу об угрожающей городу опасности, как ремесленники бросали орудие своего ремесла, брались за свое военное оружие и собирались в назначенное место. Так создавалось городское ремесленное войско, охранявшие интересы города и ремесла.
Как уже было сказано, центром городской жизни — был рынок, его торговая площадь. Это был центр местной экономической жизни того времени.
Среди различного вида товара, служившего для перепродажи, покупки, обмена и продажи является особый товар той эпохи — деньги. Монеты разного чекана, размера и достоинства, монеты полноценные и биллонные, т. е. разменные, рано стали предметом особого промысла, особого торга. Обыкновенно на рынке, вблизи входа в церковь меняла ставил свою скамью, на которой он разменивал, продавал или покупал разнообразные тогдашние монеты. Скамейка менялы, — банко (die Bank), — послужила исходным пунктом для наименования появившейся новой профессии banquier или банкиров, занимавшихся не только разменом, но и хранением тех денежных сумм, которые им доверяли. Обыкновенно к ночи, скамейка с уходом на покой самого менялы, пустела, а деньги, монеты и слитки относились на ночь в спокойное и надежное место.
Таким укромным местом издавна и повсеместно считался церковный алтарь, вернее укромное место под престолом, куда помещались все сокровища на ночь. Считалось, что это место вдвойне безопасно: во-первых, похищение отсюда являлось не простой кражей, а святотатством, за которым всегда следовало усугубленное наказание, а во вторых за целостью и сохранностью сокровищ, по наивному представлению верующих людей тогдашней эпохи, наблюдал тот или иной святой, та или иная святая или великомученица, надпрестольное изображение которой было наилучшей стражей сокровищ первоначального накопления. Не только большие европейские соборы, как например, миланский или страсбургский, но и значительные русские церкви, как например, храм святой Софии в Новгороде, служили первыми местами сбережения и той так называемой депозитной операции, с которой началась в Европе банковая деятельность. По мере развития торговли, установился обычай отдавать менялам (депонировать) излишние деньги, которые в данный момент были ненужны и могли потребоваться только в определенное время к ярмаркам и при более значительных расплатах. Обыкновенно менялы, получив деньги, выдавали удостоверение и росписки, свидетельствовавшие о наличности денег, полученных отданного торговца. В больших городах устанавливалось место, куда сходились менялы и торговцы для укрепления и совершения своих сделок; в крупных портовых городах северной Италии, Франции, Голландии, в Амстердаме, Гамбурге, Брюгге, Лионе, в определенное место сходились купцы различных национальностей, так, например, в городе Брюгге до 1560 года, совершали в определенном месте свои денежные, вексельные операции генуэсские, флорентинские, венецианские купцы, В первой половине шестнадцатого века впереди других выдвинулся Антверпен, который вскоре стал известен, как европейская фондовая биржа.
Самое слово биржа обозначало еще с конца пятнадцатого века место сходки купцов, живших или посещавших Брюгге по своим коммерческим делам. Филологически самое слово bursa производилось обыкновенно от патрицианской фамилии Vander Burse в Брюгге, имевшей свой собственный герб, три мешка с деньгами, — в доме которой в пятнадцатом веке венецианцы устроили свое консульство и торговую ложу и рядом с этим домом, в том же веке были выстроены „ложи» других итальянских „наций» генуэсцев и флорентийцев. Первая вексельная биржа в шестнадцатом веке сложилась в Антверпене, где рядом с фондовой биржей, оперировавшей государственными бумагами и займами, рано свила себе гнездо и настоящая товарная биржа, а при ней довольно значительная комиссионная торговля. Сюда понемногу переселялись купцы профессионалы, бывшие в то же время покупателями и продавцами, маклерами и комиссионерами, смотря по тому, что требовалось в данный момент. После падения оборотов антверпенской, а затем и большой лионской биржи выдвинулись в конце шестнадцатого века новая большая биржа амстердамская. Одной из приманок амстердамской биржи были акции нидерландской остиндской комиссии, а также сделки на ценные колониальные товары отдельных стран, как перец, индиго, ваниль, кофе, чай, какао. В 30-х годах семнадцатого столетия с появлением в Нидерландах, вывезенных из Турции в Западную Европу, тюльпанов и с массовым их разведением и увлечением ими (знаменитая тюльпаномания! — мода той эпохи) и в это дело было внесено обычная в то время игра на разницу. Не надо было иметь денег, а только некоторый запас смелости, чтобы закупить некоторое количество бумаг или товаров и, еще не расплатившись, перепродать их с надбавкою. Сделки на разницу послужили источником небывалой спекуляции. Перепродажа производилась не только на процентные бумаги и акции, но и на разного рода товары. Сохранилось несколько описаний обычаев и правил тогдашнего биржевого оборота, весьма характерных для своего времени. Поселившийся в Амстердаме наблюдательный португальский еврей Дон Юзеф де ла Вега опубликовал в 1688 году описание амстердамской биржи. Он предостерегает своих современников от увлечения биржевыми операциями, утверждает, что биржевая прибыль обманчивый мыльный пузырь, который немедленно лопается в руках слабых и невыдержанных людей. Сохранилось также описание биржевой спекуляции с тюльпанами. Их описывает историк торговых фирм, компаний, бирж, спекуляций и кредита Эренберг, давший обстоятельное описание спекуляциям на амстердамской бирже семнадцатого века. Его сочинения — „Эпоха Фуггеров», („Das Zeitalter der Fugger») 12 тома (1896 год) служат источником обстоятельных описаний торговли, денежного обращения и предметов сделки того времени. Солидности и разнообразию деятельности Фуггеров соответствовал в Италии торговый дом Медичи. К этому же времени относится развитие банкирских записей и выдачи росписок и векселей по кредитным, депозитным и переводным банковым операциям. Но торговая и кредитная деятельность еще не разъединялись. Вообще с того момента, как молодое развивающееся дело Европы врываетя в кредит, — этот новый мощный рычаг денежного оборота и коммерческих сделок, — все типы и виды хозяйственных операций значительным образом расширяются и развиваются. Кредит дает мощный толчек всему хозяйственному процессу. Торговые сделки, основанные на кредите, необычайно расширили размеры оборота, местная торговля быстро расширилась до размеров торговли национальной, а торговля, ограниченная пределами одной страны вскоре развернулась до пределов мирового торжища. В семнадцатом веке получается возможность говорить о мировом рынке.
Весь процесс, от маленькой городской рыночной площади небольшого средневекового городка до первых этапов создания мирового рынка, занял время около трех с половиной столетий, считая с конца тринадцатого до начала семнадцатого века: это было временем, когда усиленно совершался переход от старого натурального к новому денежному хозяйству.
Тяга и необходимость в деньгах, — основа новых экономических отношений была повсеместна и значительна. Все отношения и стороны жизни требовали денег. Деньги были нужны и горожанину-ремесленнику и феодальному вассалу, переходившему от старой барщины к новому оброку, и сениору, жившему в замке и суверену, содержавшему прислугу, армию и флот, стоящих и требовавших денег. Все поры жизни прониклись одним всеобщим, неустанным и безпрерывным требованием денег. С открытием Америки эта тенденция еще более усилилась, ибо уже некоторые страны окрепли в этом смысле.
Между тем физический запас металлических денежных знаков, а равно и фактические размеры, имевшихся для чеканки запасов благородных металлов были незначительны. Суверены различных стран, государств, корпораций, об’единений, имевших право чеканки монеты, все эти короли, графы, бароны, аббаты и пр., имевшие право монетной регалии, находились с усилением требования монеты в безвыходном положении. Единственным легчайшим выходом из создавшегося кризиса явилась порча и ухудшение денежных знаков, а затем и фальсификация монет.
Это новое явление послужило источником ряда важных хозяйственных явлений и осложнений того времени. Во-первых, порча денег естественно вызвала удешевление новых денег более худшего качества, в сравнении с деньгами старого чекана, то-есть естественно-вытекающую отсюда дороговизну на все покупаемые товары, а вместе с тем и развитие народного недовольства.
Монеты чеканились из золота и серебра, главным образом серебра, так как золото было редко и дорого. Каждая монета чеканилась из сплава, в котором были части чистого металла — „фейн» или „корн» и примеси или лигатуры. Соотношения между частями чистого металла и лигатуры носит название пробы. Это отношение государственная власть европейских государств с давнего времени твердо устанавливала в законах о чеканке монет. В итоге получалась „хорошая» монета с установленною пробою, обыкновенно та „полноценная» монета, о весе и пробе которых либо можно было узнать по надписи на монете (так называемой „легенде») или население всегда было хорошо осведомляемо.
Появившаяся с XIV века порча или фальсификация монет коснулась именно этого соотношения между чистым содержанием благородного металла в монете с ее примесью или лигатурою т. е. пробы. Примесь чем далее, тем более начала увеличиваться, да и самый чекан постепенно ухудшался. Монеты худшей пробы и более небрежной выделки стала появляться в большом количестве. Некоторые правители, как например, Филипп Красивый во Франции, прославились своей беззаботностью и наглостью своих отношений к монете. Новые деньги нископробные и небрежно приготовленные, более дешевые и худшего качества, вытесняли, как всегда старую монету хорошего чекана. Денежное обращение нарушалось, а в населении скоро устанавливалось иное отношение к новым деньгам, чем к старым. Количество новых за ту же вещь спрашивали больше, чем старых. Вообще и самое количество новых денег теперь требовалось иное, большее т. е. быстро возрастали цены на продукты и изделия, возникала и развивалась дороговизна. Население справедливо видело источник хозяйственного замешательства в положении денежной системы. Ропот и недовольство ухудшением монет становилось чем далее, тем определеннее и решительнее. Но протесты не сразу начали формулироваться. Образованные люди той эпохи были до крайности малочисленны, а потому и протесты против порчи денег были редки и малочисленны.
Главная масса образованных людей той эпохи исходила или принадлежала к кругу духовенства. Их познания были примерно одинаковы: основою образования являлось священное писание, да общие первоначальные сведения латинского языка, на котором изредка говорил, но всегда писал средневековый грамотей. Его познания в литературе и истории исчерпывались теми авторами, которые являлись и в древности авторитетами. Некоронованным королем философской мысли древняя мудрость считала Аристотеля, давшего свои осторожные и умеренные ответы на все стороны и вопросы жизни. Воззрения Аристотеля, нешедшие резко против общепринятой обывательской морали, были решающими для среднего уровня людей и суждений. Они составляли ядро той шаблонной и условной школьной мудрости, той схоластики, которая и составляла сущность тогдашнего мировоззрения.
Взгляды Аристотеля и поучение писателей церкви, представлявшие собою содержание схоластических суждений, определяли всеобщие теоретические воззрения той эпохи. Отсюда ясно, что со схоластическими мнениями образованные люди подошли к оценке и нового явления жизни — к порче монеты. Аристотель полагал, а отцы и писатели церкви не могли этого не одобрить, что монеты должны быть только доброго и хорошего чекана, что цены вещей не должны меняться, что каждой вещи, так сказать, от природы свойственна ее естественная справедливая цена, постоянная и неизменная. Эта справедливая, присвоенная каждой вещи цена, не может по людскому произволу меняться. Надбавка на цену, прирост цены, при переходе вещи из рук в руки, не должна иметь места. Это нарушение справедливости в конце концов, — греховное деяние.
В общественной жизни царило изложенное учение о якобы на все предметы существующие справедливые цены — учение, получившее наименование учения о справедливой цене, о justum (справедливой) praecium (цене). Это „юстум прециум» было, по сути, безжизненным, мертвым, именно схоластическим, мнением. В своей основе оно осуждало и об’являло греховным всякий поступок, связанный с выгодою и расчетом. Схоластики основывались на мысли Аристотеля, что „деньги не могут рождать денег» — основном положении, лежавшем фундаментом всех рассуждений о хозяйстве. Всякая рыночная цена, всякая перепродажа, всякий процент за пользование тем самым осуждались, об’являлись грехом и понуждали церковь и ее представителей к борьбе против беззакония. Этот мнимый закон, эта освященная церковью неизменность цен, был пригоден в жизни только до тех пор, пока, как мы видели, вся хозяйственная жизнь как бы стояла на одном общем застывшем уровне. Но стоило только начать развиваться каким либо новым явлениям, как требования жизни вступали немедленно в противоречие со схоластическою, мертвящею и невиллирующею все теориею.
А между тем, именно в эту эпоху начинает по немногу расцветать раньше столь серая однообразная жизнь. Как сноп светлых и красочных лучей, брызнул на Европу цветистый далекий Восток, раньше известный из таинственных легенд и сказок. Многолюдные и деятельные Крестовые походы приносили в результате знакомство с новыми странами и новыми товарами. В итоге этих массовых хождений в „Землю Гроба Господня» начала оживать торговля, притом торговля „ливантийская», восточная, очень прибыльная. За вооруженным в латы крестоносцем в восточные страны проникал и купец, который привозил в Европу восточные пряности и новые товары — перец, индиго, кофе, новые краски и новые вкусовые вещества. Скудный рынок домо- и само-дельщины оживал от ряда интересных, новых, диковинных вещей.
За пряностями появились новые восточные изделия; шелковые материи, ковры, серебрянные изделия, новые, невиданные раньше, красивыедрагоценные камни. Появился и проник на западно-европейский рынок смуглый, юркий и предприимчивый восточный торговец, левантийский торговец, который смущал и вызывал желания к украшениям — у зажиточных женщин и представителей знати, мечтавших и стремившихся к роскоши. Торг и денежный оборот оживали, но учение церкви, схоластическое учение о справедливой, т. е. неизменной цене, парализовало все сделки, все новые, возникавшие в хозяйстве отношения.
Из этого противоречия жизни и теории люди выходили всеобщим людским путем — путем лицемерия, дававшим единственный выход из тупика, в который попала новая жизнь, связанная с денежным хозяйством и денежными отношениями.
Рост нового, уже денежного, хозяйства, начавший с конца XVI века кое где сменять старое натуральное хозяйство, проникать через толщу старого хозяйственного однообразия, тем самым пришел в конфликт со старыми воззрениями на денежные отношения. Порча денег, которую несли с собою новые условия, была одним из тех новых явлений, которые горячо и единодушно осуждались. Все эти, вызванные новыми условиями жизни, искусственные расширения числа и запасов монеты были таким новым дурным „греховным» делом, против которого роптали в первую голову все собиратели с населения денег, а следовательно впереди других— духовные лица. Всякий аббат, кюре, духовник, долженствоваший получить за требу красивую, сверкающую серебрянную или золотую монету, одно воспоминание о которой волновало его пастырское или монашеское сердце, получив плохую, маловесную, небрежного чекана, монету, раздражался и негодовал на новые денежные порядки.
Монахи двух немецких монастырей в Саксонии, альбертинцы и эрнестинцы, — решились выпустить памфлеты против новых порядков. Почти единовременно с ними и французский епископ из города
Лизье ученый Николай Орезмиус счел за необходимое разъяснить своей пастве всю неправильность и несправедливость вновь нарождающегося порядка — порчи и фальсификации монеты. Этот князь церкви сделал свои замечания, степенно и раз’яснительно, как и подобало солидному представителю церкви.
На латинском языке во второй половине XIV века „магистр» и епископ Орезмиус пишет рассуждение о том, как произошли, какова природа и права и каковы изменения, которые претерпели деньги. Не с простым порицанием, как то делали вышеназванные монахи, не с голословным осуждением, к которому прибегала толпа, но обстоятельно, толково и спокойно излагает свои мысли ученый епископ. Сочинение его тщательно переписывается,— книгопечатания еще не было, — читаются и распространяются среди всех интересующихся, появляется ряд копий, списков, которые ходят по рукам, из города в город, из страны в страну. Общий язык, латинский, помогает этому международному общению немногих разбросанных образованных людей.
Сочинение о деньгах Орезмиуса было не единственным. В последствии появились несколько сходных произведений. В них разбирались вопросы о деньгах и роли денег в хозяйстве. Так впервые появилась литература по экономическим вопросам. Таким образом — возникли первые экономические сочинения. Это были первые ласточки будущей обширной и важной отрасли человеческой мысли — мысли экономической.
Она была вызвана, как мы видели, самою жизнью ее новым денежным бытом и укладом. Первая идеология — теснейшим образом связана с условиями хозяйственного быта своего времени. Деньги, их обращение, смысл и „природа», — вот общие вопросы поставленные на очередь самими жизненными отношениями. Теория только оформляла то, что уже складывалось в самом хозяйственном укладе того времени. Денежные интересы и первые денежные отношения и были теоретически освящены и изложены в первых но времени сочинениях позднего средневековья. В интересах к деньгам проходил канун нового течения— „меркантильного», торгового, денежного, того меркантилизма, который в более живых и бойких местностях, как наприм, во Франции или севере Италии, сложился раньше, чем в европейских странах с более медленным темпом хозяйственного развития.
Великий экономический перелом от старого натурального к новому денежному хозяйству совершался медленно и постепенно, но в новые условия европейские страны входили по мере назревания в них новых денежных отношений. Конец XIII и XIV век—вот время этого перелома для более промышленного развития стран Западной Европы. Середина XVI века — для стран сравнительно более отсталых, восточных, с более медленным темпом хозяйственной жизни, с более вялым и бледным характером новых денежных отношений. К числу последних, наравне с другими странами восточной окраины Европы, с Польшей, Латвией, Румынией надо поставить и нашу Россию. Новые денежные отношения врезываются в хозяйственную жизнь России во второй половине XVI века.
Здесь складываются первые, в начале неясные и робкие, денежные отношения — предтечи того торгового капитала, который вскоре охватит всю жизнь и начнет выражать собою новый этап жизни — жизни торгового капитала. Таким образом, источники торгового капитала коренились в доходах и наживе тогдашнего времени. К мутным и разнообразным источникам, отмеченным Марксом, историческое изучение истории народного хозяйства прибавило еще несколько новых добавочных черт, например, городскую ренту.
