Надлежащее использование земли

Не может быть сомнений, что величайший среди материальных ресурсов — это земля. Изучите, как общество использует свою землю, и вы сможете вполне достоверно заключить, каково будет его будущее. Земля обеспечивает существование пахотного слоя почвы, который, в свою очередь, обеспечивает существование необъятного многообразия живых существ, включая человека. В 1955 году Том Дейл и Верной Джилл Картер, экологи с большим стажем, опубликовали книгу под названием «Пахотный слой и цивилизация». Нет ничего лучше для решения стоящих передо мной в данной статье задач, чем процитировать некоторые из ее вступительных абзацев:

Цивилизованный человек почти всегда был способен добиться временного господства над окружающей средой. Его главной бедой стала иллюзия, будто это господство вечно. Он считал себя «господином мира», не имея полного понимания законов природы.

Человек, будь он цивилизован или дик, — дитя природы, а не ее господин. Если он хочет сохранить власть над своей окружающей средой, то должен действовать с оглядкой на определенные природные законы. Пытаясь обмануть эти законы, он обычно разрушает ту естественную окружающую среду, на которую опирается его собственное существование. И когда окружающая среда стремительно разрушается цивилизация приходит к упадку.

Кто-то обобщил всю историю словами: «Цивилизованный человек прошествовал по лицу Земли, оставив пустыни в отпечатках своих ног». Такое утверждение, быть может, и преувеличено, но не лишено оснований. Цивилизованный человек разграбил большинство земель, на которых жил долгое время. Это главная причина, по которой развивающиеся цивилизации перемещались с места на место. Это главная причина упадка цивилизаций в издавна населенных регионах. Это — главенствующий фактор, определивший все исторические тенденции.

Те, кто пишет историю, редко замечали, какое значение имеет использование земли. Не похоже, чтобы они осознавали, что судьбы большинства человеческих цивилизаций и империй были в значительной степени определены тем, каким образом использовалась земля. Осознавая влияние окружающей среды на историю, они при этом не в состоянии заметить, что человек обычно изменял или грабил свою окружающую среду.

Каким образом цивилизованный человек грабил благоприятную для него окружающую среду? Главным образом, истощая или уничтожая природные ресурсы. Он вырубал или сжигал большую часть пригодного к использованию дерева на лесистых горных склонах и в долинах. Чрезмерным выпасом своего домашнего скота он превращал травянистые луга в голую пустошь. Он истреблял множество диких животных, рыб и других водных обитателей. Он допускал, чтобы эрозия лишила его фермерские угодья плодородного пахотного слоя. Он позволял унесенной эрозией почве засорить реки и наполнить его водохранилища, ирригационные каналы и гавани илом. Во многих случаях он использовал и растрачивал большую часть легко добываемых металлов и других полезных ископаемых. После этого либо его цивилизацию ожидал упадок посреди им самим учиненных грабежей, либо он переселялся в новое место. К настоящему моменту существовало от десяти до тридцати цивилизаций (число зависит от того, какой классификацией цивилизаций мы воспользуемся), прошедших по этому пути к краху.

Похоже, «экологическая проблема» не так нова, как часто представляют. Но есть два решительных отличия:

• во-первых, Земля сегодня населена гораздо гуще, чем в прежние времена, и переселяться по большому счету некуда
• во-вторых, темп изменений идет намного быстрее, особенно в последнюю четверть столетия

И все равно по-прежнему господствует убеждение, что (что бы там ни случилось с цивилизациями прежних времен), наша собственная, современная западная цивилизация освободилась из-под зависимости от природы. Показательна позиция главного редактора «Бюллетеня ученых-атомщиков» Евгения Рабиновича. В выпуске газеты «The Times» от 29 апреля 1972 года он пишет:

Единственные животные, — исчезновение которых могло бы угрожать биологическому выживанию человека на Земле — это бактерии, населяющие наши тела. Что касается всех остальных — нет убедительных доказательств того, что человечество не сумело бы выжить, даже оставшись единственным видом животных на Земле! Если бы были созданы экономические условия для синтеза пищи из сырых неорганических материалов (что, скорее всего, рано или поздно произойдет), человек стал бы независим даже от растений, от которых сегодня он зависит как от источника пищи…

Лично у меня — и, подозреваю, у подавляющего большинства людей — вызвала бы содрогание сама идея [обитать в среде, лишенной животных и растений]. Но миллионы жителей «городских джунглей» Нью-Йорка, Чикаго, Лондона или Токио выросли и провели всю жизнь в практически «азойской» среде обитания (если не считать крыс, мышей, тараканов и прочих омерзительных видов) и выжили.

По-видимому, Евгений Рабинович рассматривает приведенное в прессе заявление как «имеющее рациональное оправдание». Он с сожалением говорит о том, что «в последние годы в печати было высказано — порой очень уважаемыми учеными — много не имеющих рационального оправдания соображений о священности природных экосистем, их естественной стабильности и об опасности вмешательства в них со стороны человека».

Что есть «рациональное» и что есть «священное»? Человек — господин природы или ее дитя? Если синтез пищи из неорганических материалов станет «экономически целесообразен» («что, скорее всего, рано или поздно произойдет»), если мы перестанем зависеть от растений, то связь между цивилизацией и пахотным слоем почвы будет разорвана. Будет ли? Эти вопросы дают понять, что «надлежащее использование земли» представляет собой не техническую и не экономическую, а прежде всего метафизическую проблему. Очевидно, что эта проблема принадлежит к более высокому уровню рационального мышления, чем тот, что представлен в последних двух цитатах.

Всегда есть вещи, которые мы делаем ради них самих, и вещи, которые мы делаем для достижения какой-то другой цели. Одна из самых важных задач любого общества — провести различие между целями и средствами-для-целей, прийти к некой единой точке зрения и к соглашению на этот счет. Земля — это всего лишь средство производства или нечто большее, цель сама по себе? Говоря «земля», я имею в виду и населяющих ее существ.

Не годится подсчитывать полезность вещей, которые мы совершаем просто ради того, чтобы их совершать. Например, большинство из нас старается содержать себя в определенной чистоте. Почему? Только ли из соображений гигиены? Нет, значение гигиены второстепенно: мы воспринимаем чистоту как ценность саму по себе. Мы не подсчитываем ее стоимость — экономическому исчислению тут просто не место. Можно было бы доказать, что мытье экономически нецелесообразно: оно стоит времени и денег, а в его процессе ничего не производится — кроме чистоты. Есть много таких видов деятельности, которые экономически совершенно нецелесообразны, но их продолжают осуществлять ради них самих. Экономисты нашли простой способ их анализировать: они делят всю человеческую деятельность на «производство» и «потребление». Все наши действия, попадающие в раздел «производство», подлежат экономическому исчислению, а все, относящиеся к разделу «потребление», — не подлежат. Но реальная жизнь плохо поддается таким классификациям, потому что человек-производитель и человек-потребитель — это в действительности один и тот же человек, который всегда производит и потребляет одновременно. Даже рабочий на заводе потребляет определенные «удобства», обычно называемые «условиями труда», и если предоставляемые «удобства» недостаточны, он не может — или отказывается — продолжать работу. И даже про человека, потребляющего воду и мыло, можно сказать, что он производит чистоту.

Мы производим для того, чтобы в качестве «потребителей» быть в состоянии позволить себе определенные преимущества и комфорт. Но если бы кто-то потребовал этих преимуществ и этого комфорта непосредственно в процессе «производства», ему бы сказали, что это экономически нецелесообразно, неэффективно, и что общество не может такого себе позволить. Другими словами, все зависит от того, выполняется ли действие человеком-производителем или человеком-потребителем. Если человек-производитель путешествует первым классом или пользуется роскошным автомобилем, то это называют пустой тратой денег. Но когда тот же самый человек, только в ипостаси человека-потребителя, делает то же самое, это называют признаком высокого уровня жизни.

Нигде эта дихотомия не видна так отчетливо, как в связи с использованием земли. Фермер рассматривается исключительно в качестве производителя, который должен всеми возможными способами снижать издержи и увеличивать эффективность, даже если тем самым он навредит здоровью почвы и красоте ландшафта, даже если конечным результатом будет обезлюдение земли и перенаселение городов. Сегодня есть такие владельцы масштабных фермерских хозяйств, плодоовощеводы и производители продуктов питания, которые и не подумают потреблять собственную продукцию. «К счастью, — говорят они, — у нас достаточно денег, чтобы позволить себе продукты, выращенные органически, без использования ядов». Когда их спрашивают, почему они сами не придерживаются органических методов и неизбегают использования ядовитых веществ, они отвечают, что этого они позволить себе не могут. Одно дело — что может позволить себе человек-производитель, совсем другое — что может позволить себе человек потребитель. Но поскольку оба они — один и тот же человек, вопрос о том, что же в действительности человек (или общество) может себе позволить, вызывает нескончаемую путаницу.

Мы не сможем разобраться с этой путаницей до тех пор, пока будем рассматривать землю и населяющих ее существ исключительно как «факторы производства». Они, разумеется, являются-таки факторами производства, то есть средствами-для-целей, но это — второстепенное в их природе, а не основное. Прежде всего они — цели сами по себе; они — метаэкономичны, и когда мы утверждаем в качестве факта, что они в определенном смысле священны, это имеет рациональное оправдание. Человек не создавал их, и нет ничего рационального в том, чтобы относиться к тому, что мы не создали и не можем создать, а испортив, не можем воссоздать, в той же манере, в какой нам позволено относиться к тому, что мы создали сами.

Высшие животные имеют экономическую стоимость в силу своей полезности, но они имеют и метаэкономическую ценность сами по себе. Если у меня есть автомобиль — вещь, созданная людьми, то я вполне законно могу полагать, что наилучший способ использовать его, не заботясь о техническом обслуживании, — эксплуатировать, пока не выйдет из строя. Действительно, я рассчитал, что таков экономически наиболее целесообразный метод его использования. Если рассчеты были правильны, то никто не может критиковать меня за то, что я ими руководствуюсь, ведь в созданной человеком вещи, такой как автомобиль, ничего священного нет. Но если у меня есть животное (пусть даже это всего-навсего курица или теленок) — живое, наделенное чувствами существо, могу ли я относиться к нему исключительно с точки зрения полезности? Могу ли я эксплуатировать его, пока оно не выйдет из строя?

Бесполезно пытаться ответить на такого рода вопросы с помощью научных методов. Это вопросы метафизики, а не точной науки. Уравнивать «автомобиль» и «животное» исходя из их полезности и не осознавать при этом наиболее основополагающего различия между ними, различия в «уровнях бытия» — метафизическое заблуждение, способное привести к тяжелейшим последствиям на практике. В наш век неверия мы с самодовольным презрением смотрим на священные формулы, с помощью которых религия помогала нашим предшественникам осознать значение метафизических истин.

«И взял Господь Бог человека, [которого создал,] и поселил его в саду Едемском» — не для праздности, а для того «чтобы возделывать его и хранить его». И, кроме того, Он дал человеку владычество «над рыбами морскими [и над зверями,] и над птицами небесными, [и над всяким скотом, и над всею землею,] и над всяким животным, пресмыкающимся по земле». Когда Он создал «зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их», то увидел, что это «хорошо».

Но когда Он увидел все, что Он создал, всю биосферу, как мы сказали бы сегодня, то заметил, что это было «очень хорошо». Человеку, высшему из его созданий, было дано «владычество», а не право тиранить, разрушать и уничтожать. Бесполезно говорить о человеческом достоинстве, не принимая этого noblesse oblige. Всегда и во всех традициях для человека считалось ужасным и бесконечно опасным ставить себя в преступное отношение к животным, в особенности к издавна одомашненным. Ни в нашей истории, ни в чьей-либо еще, не было мудрецов или святых, которые были бы жестокими с животными или не видели в них ничего, кроме полезности. Зато бесчисленны истории и легенды, в которых святость, так же как и счастье, связывается с сердечной добротой к низшим созданиям.

Интересно заметить, что от имени науки современному человеку говорят, что он в действительности — не кто иной, как обезьяна без шерсти или даже случайное сцепление атомов.

«Теперь, — говорит профессор Джошуа Ледерберг, — мы можем дать определение человека. По крайней мере, с точки зрения генотипа, он — шесть футов особой молекулярной последовательности атомов углерода, водорода, кислорода, азота и фосфора».

Будучи столь «скромного» мнения о самом себе, еще «скромнее» современный человек думает о служащих его нуждам животных и относится к ним, как если бы они были машинами. Другие, менее искушенные люди (а может, менее развращенные?) выказывают иное отношение. X. Филдинг Холл, находясь в Бирме, сообщал:

Для него [бирманца] люди — это люди, животные — это животные, и люди стоят намного выше животных. Но из этого он не делает вывода, что превосходство человека разрешает ему убивать животных или дурно с ними обращаться. Все как раз наоборот. Именно потому, что человек стоит настолько выше животного, он может и должен проявлять по отношению к животным величайшую заботу, испытывать к ним величайшее со страдание и делать им добро всеми возможными способами. Девиз бирманца: noblesse oblige. Если ему и неведомы эти слова, то ведом их смысл.

В Книге притчей Соломоновых мы читаем, что праведный печется и о жизни скота своего, сердце же нечестивых жестоко. Святой Фома Аквинский писал:

«Очевидно, что если человек изъявляет сострадательную приязнь к животным, то он тем более предрасположен испытывать сострадание к другим людям».

Никто не спрашивал, могли ли люди позволить себе жить согласно этим убеждениям. На уровне ценностей, целей-самих-по-себе, не существует такого вопроса — можно ли их «себе позволить»?

То, что можно сказать применительно к населяющим землю животным, можно равным образом — без намека на сентиментальность — сказать и применительно к самой земле. Хотя невежество и алчность вновь и вновь подрывали плодородие почвы до такой степени, что это приводило к краху целых цивилизаций, не существовало ни одного традиционного учения, в котором не осознавались бы метафизическая ценность и значение «щедрой земли». И там, где с этими учениями считались, целостным и здоровым становилось не только сельское хозяйство, но и все прочие элементы цивилизации. И наоборот, там, где люди воображали, что не могут «позволить себе» работать в сотрудничестве с природой, а не против нее, результатом становилась болезненность почвы, которая неизменно передавалась всем остальным элементам цивилизации.

В наше время главную опасность для почвы, а вместе с тем не только для сельского хозяйства, но и для цивилизации в целом, представляет та решимость, с которой городские люди применяют к сельскому хозяйству принципы промышленности. Не найти более показательного примера, иллюстрирующего эту тенденцию, чем пример доктора Сикко Л. Мансхольта, который, будучи вице-председателем Европейского экономического сообщества, начал осуществление «плана Мансхольта в европейском сельском хозяйстве». По его убеждению, фермеры — это:

«группа, которая до сих пор не восприняла стремительных изменений в обществе». Большинство из них должны оставить фермерство и превратиться в городских работников промышленности, потому что «заводские рабочие, те, кто занят на стройках, и те, кто выполняет административную работу, уже сейчас имеют пятидневную рабочую неделю и две недели отпуска в год. Скоро у них, возможно, будет четырехдневная рабочая неделя и четыре недели отпуска в год. А что же фермер? Он приговорен к семидневной рабочей неделе — ведь корову, за которой нужно ухаживать только пять дней в неделю, еще не изобрели — а отпусков у него нет вообще».

Соответственно, план Мансхольта состоит в том, чтобы как можно быстрее достичь, во-первых, объединения множества малых семейных ферм в крупные сельскохозяйственные единицы, управляемые по заводскому типу, и, во-вторых, максимального сокращения доли населения, занятой в сельском хозяйстве. Людям необходимо оказать поддержку, «которая откроет перед фермерами как старшего, так и младшего поколений возможности уйти из сельского хозяйства».

Как правило, обсуждая план Мансхольта, о сельском хозяйстве говорят как об одной из европейских «отраслей промышленности». Встает вопрос, действительно ли сельское хозяйство — отрасль промышленности, или же оно представляет собой нечто принципиально иное. Поскольку это вопрос метафизический, или, говоря иначе, метаэкономический, нет ничего удивительного в том, что экономисты его не поднимают.

Итак, основополагающий «принцип» сельского хозяйства состоит в том, что оно имеет дело с жизнью, то есть с живыми существами. Его продукты — результаты живых процессов, а его средства производства — живая почва. Кубический сантиметр живой почвы содержит миллиарды живых организмов, для исчерпывающего изучения которых потребовались бы способности, далеко превосходящие человеческие. В то же время основополагающий «принцип» современной промышленности состоит в том, что она имеет дело с технологиями, созданными человеком, сырьем для которых служат рукотворные неживые материалы. Идеал промышленности — устранение живых существ. Рукотворные материалы потому предпочтительны природным, что их можно изготовлять по шаблону, осуществляя идеально точный контроль качества. Рукотворные машины работают надежнее и предсказуемее, чем живые существа, такие как, например, люди. Идеал промышленности — устранить фактор живого, включая человеческий фактор, и отдать производственный процесс во власть машин. Альфред Норт Уайтхед определил жизнь как «выпад, направленный в адрес монотонного механизма вселенной». И мы могли бы определить современную промышленность как «выпад против непредсказуемости, непунктуальности, типичной непокорности и строптивости живой природы и в том числе человека».

Другими словами, не может быть сомнений в том, что основополагающие «принципы» сельского хозяйства и промышленности не просто несовместимы, но противоположны друг другу. Реальная жизнь полна трений, тут и там создаваемых несовместимостью в равной степени нужных противоположностей. Так же, как жизнь была бы бессмысленна, если бы не было смерти, и сельское хозяйство было бы бессмысленно, если бы не было промышленности. Но это не отменяет той истины, что сельское хозяйство первично, а промышленность вторична, а означает, что человеческая жизнь может продолжаться в отсутствие промышленности, но не в отсутствие сельского хозяйства. Однако человеческая жизнь на уровне цивилизации требует соблюдения баланса этих двух принципов. Но этот баланс неминуемо нарушается, когда люди не в состоянии осознать принципиального различия между сельским хозяйством и промышленностью (различие такое же огромное, как различие между жизнью и смертью) и пытаются обращаться с сельским хозяйством как с еще одной отраслью промышленности.

Разумеется, этот довод не нов. Группа экспертов с мировым именем лаконично сформулировала его в работе «Будущее европейского сельского хозяйства»:

Разные части света в зависимости от их климата, качества почвы и цен на рабочую силу имеют очень разные преимущества при производстве того или иного товара. Все страны выиграли бы от такого разделения труда, которое позволило бы каждой стране сосредоточиться на тех сельскохозяйственных операциях, которые в ее условиях наиболее производительны. Результатом стали бы как более высокий доход сельскохозяйственного сектора, так и более низкие издержи экономики в целом, в особенности промышленности. Нельзя найти фундаментального оправдания для сельскохозяйственного протекционизма.

Будь это действительно так, оставалось бы совершенно непостижимым, почему сельскохозяйственный протекционизм был на протяжении всей истории скорее правилом, чем исключением. Почему в большинстве стран чаще всего не горят желанием получить столь соблазнительную награду за выполнение таких простых предписаний? Именно потому, что «сельскохозяйственные операции» затрагивают нечто большее, чем получение доходов и снижение издержек: они затрагивают взаимоотношения человека и природы как таковые, образ жизни общества в целом, здоровье, счастье и гармонию человека в той же мере, в какой и красоту его среды обитания. Поскольку всему этому в рассуждениях экспертов нет места, нет в них места и человеку — даже если эксперты и пытаются найти там для него место, так сказать, post factum, уверяя, что сообщество ответственно за «социальные последствия» принятой им политики. План Мансхольта, по мнению экспертов, представляет собой смелую инициативу. Он основан на принятии фундаментального принципа: доходы от сельскохозяйственной деятельности только в том случае удастся сохранить на прежнем уровне, если сокращение численности населения, занятого в сельском хозяйстве, будет ускорено, и если фермы быстро достигнут экономически жизнеспособного размера… Сельское хозяйство, по крайней мере, в Европе, принципиальным образом ориентировано на пищевое производство… Хорошо известно, что по мере роста реального дохода спрос на пищу растет относительно медленно. Это ведет к тому, что совокупные доходы, получаемые в сельском хозяйстве, растут относительно медленно по сравнению с доходами в промышленности; поддержание равных темпов роста среднедушевого дохода возможно только в случае соответствующих темпов снижения числа занятых в сельском хозяйстве… Вывод, похоже, неизбежен: в условиях, характерных для иных развитых стран, для удовлетворения потребностей сообщества хватило бы и трети нынешних фермеров.

Если мы, подобно самим экспертам, займем метафизическую позицию грубейшего материализма, для которого денежные издержки и денежные доходы — окончательные критерии и детерминанты человеческих действий, а живой мир имеет значение лишь в качестве карьеры для разработки, то возразить что-то на эти утверждения будет трудно.

Но существует и более широкий взгляд: земля — бесценный актив, а задача человека и вопрос его счастья — «возделывать и хранить» ее. Можно сказать, что, распоряжаясь землей, человек должен преследовать три цели: здоровье, красоту и постоянство. Достижение четвертой цели (и единственной, которую признают эксперты) — производительности — будет в этом случае практически побочным эффектом. Для грубого материалиста сельское хозяйство «принципиальным образом ориентировано на пищевое производство». Но в глазах сторонника более широкого взгляда, перед сельским хозяйством стоят по меньшей мере три задачи:

• поддерживать связь человека с живой природой, чрезвычайно уязвимой частью которой он был, есть и будет оставаться
• очеловечивать и облагораживать людскую среду обитания в целом
• создавать продукты питания и прочие материалы, необходимые для достойной жизни

Я не верю, что цивилизация, которая признает только третью задачу и решает ее с такой беспощадностью и насилием, не просто отрицает две другие задачи, но систематически противится их решению, имеет хоть какие-то шансы на длительное выживание. Сегодня мы гордимся тем, что доля людей, вовлеченных в сельское хозяйство, упала до очень низкого уровня и продолжает падать. Великобритания производит примерно 60% пищи, потребляемой ее «жителями, тогда как только 3% ее работающего населения трудится на фермах. В Соединенных Штатах конца Первой мировой войны в сельском хозяйстве все еще было занято 27% всех рабочих (в конце Второй мировой — 14%). Оценки на 1971 год показывают цифру всего лишь 4,4%. Это снижение доли рабочих, вовлеченных в сельское хозяйство, обычно неразрывно связано с массовым оттоком населения из сельской местности и разрастанием городов. Но в то же время, как указывает Льюис Хербер, психологическая, экономическая и биологическая стороны жизни в метрополиях находятся в кризисе. Миллионы людей выражают свое осознание этого кризиса, голосуя, так сказать, «ногами»: они собирают пожитки и уезжают прочь. Те из них, кому не удается порвать все связи с метрополиями, по крайней мере, пытаются это сделать. Их попытка — показательный социальный симптом.

Обитатель огромных современных городов, как утверждает г-н Хербер, находится в более изолированных условиях, чем его предки, жившие в сельской местности: «Городской человек современных метрополий достиг фактически беспрецедентного для человеческой истории уровня анонимности, социальной атомизации и духовной изоляции».

Что же ему остается? Он старается перебраться в пригород и превращается в человека, постоянно совершающего длинные поездки на работу в город и обратно. Поскольку деревенская культура потерпела кризис, деревенские люди спасаются бегством, покидая землю, а поскольку жизнь в метрополиях также терпит кризис, городские люди бегут из городов. «Никто — согласно доктору Мансхольту — не может позволить себе роскошь действовать экономически нецелесообразно» , и в результате жизнь становится невыносимой для всех, кроме очень богатых.

Я согласен с г-ном Хербером в том, что «примирение человека с природой теперь не просто желательно — оно стало необходимостью». Ни туризм, ни осмотры достопримечательностей и прочие занятия досуга не помогут в деле этого примирения: оно возможно только при условии привнесения в структуру сельского хозяйства изменений, противоположных тем, которые предложил доктор Мансхольт и которые поддержали цитированные мною выше эксперты. Вместо поиска способов ускорить отток людей из сельского хозяйства, мы должны заняться развитием программ, которые помогут восстановить деревенскую культуру, сделать работу на земле (будь то с полным рабочим днем или на полставки) выгодной для большего количества людей, подчинить нашу деятельность на земле троякому идеалу здоровья, красоты и постоянства.

Текущая социальная структура сельского хозяйства, возникшая в результате масштабной механизации и значительной химизации (и обычно оправдываемая этими нововведениями), делает сохранение связи человека с живой природой невозможной. Вообще говоря, она поддерживает все самые опасные тенденции современности — насилие, отчуждение, разрушение окружающей среды. Здоровье, красота и постоянство едва ли вообще считаются заслуживающими обсуждения — и это еще один пример того пренебрежения человеческими ценностями (что означает пренебрежение и самим человеком), к которому неизбежно приводит идолопоклонничество экономизма.

Если «красота — это сияние истины», то сельское хозяйство не сможет выполнить свою вторую задачу, а именно очеловечить и облагородить людскую среду обитания в целом, пока полностью и беззаветно не присягнет на верность истинам, которые раскрывают перед нами природные живые процессы. Одна из них — это закон возврата, другая — разнообразие (которое противоречит всякого рода монокультурной специализации), еще одна — децентрализация: то или иное применение можно найти даже для не самых лучших ресурсов, которые в любом случае было бы нерационально перевозить на большие расстояния. Но ход вещей и советы экспертов направлены в противоположную сторону — в сторону индустриализации и деперсонализации сельского хозяйства, специализации, концентрации и любого расточения природных ресурсов, если только это обещает сэкономить труд.

В результате сельскохозяйственная деятельность человека отнюдь не очеловечивает и не облагораживает его среду обитания в целом, а напротив, последняя подгоняется под навевающие уныние стандарты и уродуется до безобразия.

Все это делается потому, что человек-производитель не может позволить себе «роскошь поступать экономически нецелесообразно», и поэтому не может заниматься производством самых необходимых «предметов роскоши», таких как красота, здоровье и постоянство, которых человек-потребитель страждет больше всего. Это стоило бы слишком много. И вот, чем богаче мы становимся, тем меньше мы можем «себе позволить». Вышеупомянутые эксперты подсчитали, что «бремя» субсидий сельскому хозяйству составляет для Сообщества Шести «около 3% вало-вого национального продукта» — величина, по их словам, «далекая от такой, которой можно пренебречь». Учитывая, что темп роста валового национального продукта превышает 3%, можно было бы подумать, что вынести такое «бремя» нетрудно; но эксперты отмечают, что «национальные ресурсы предназначены, прежде всего, для индивидуального потребления, инвестирования и общественных услуг… Используя столь большую долю ресурсов для помощи гибнущим предприятиям, будь то сельскохозяйственным или промышленным, сообщество отказывает себе в возможности осуществить необходимые усовершенствования» в этих прочих областях.

Яснее и не скажешь. Если сельское хозяйство не окупается, то оно — всего лишь «гибнущее предприятие». С чего бы ему помогать? Никаких «необходимых усовершенствований» в отношении земли осуществить нельзя, а можно — только в отношении фермерского дохода: сократив количество фермеров. Такова философия городского человека, отчужденного от живой природы и выдвигающего собственную шкалу приоритетов, доказывая экономически, что мы не можем «позволить себе» никакую другую. На самом деле любое сообщество может позволить себе заботиться о своей земле и поддерживать ее здоровье и красоту на протяжении вечности. Это не представляет технических сложностей и не требует каких-то отсутствующих у нас знаний. Когда речь идет о выборе приоритетов, нет нужды консультироваться у экспертов-экономистов. Мы слишком много знаем об экологии, чтобы иметь оправдание за все злоупотребления, допускаемые нами при распоряжении землей и животными, при хранении и производстве продуктов питания и, наконец, за чрезмерную урбанизацию. Мы допускаем эти злоупотребления не из-за бедности (не потому что мы не можем позволить себе прекратить их), а из-за того, что как общество мы лишены прочного фундамента веры в какие-либо метаэкономические ценности. А когда нет такой веры, ее место занимает экономическое исчисление. Это совершенно неизбежно. Разве могло быть иначе? Природа, сказал кто-то, не терпит пустоты; и когда имеющееся «духовное пространство» не наполнено теми или иными высокими мотивами, оно обязательно будет заполнено чем-нибудь более низким — мелочным, недалеким и расчетливым отношением к жизни, рационализацией которого и становится экономическое исчисление.

У меня нет никаких сомнений в том, что бессердечное отношение к земле и населяющим ее животным — симптом и результат множества других наших качеств. Тех самых, которые вызывают в нас фанатичное стремление к быстрым переменам, благоговение перед техническими, организационными, химическими, биологическими и прочими новшествами, подталкивающими нас пустить их в ход задолго до того, как мы хотя бы приблизительно поймем их долгосрочные последствия. Простой вопрос о том, как мы относимся к земле, к самому драгоценному после человека нашему ресурсу, обращен к нашему образу жизни в целом; и понадобится коренным образом изменить нашу философию, если не сказать — религию, прежде, чем по-настоящему изменится наша политика в отношении земли. Вопрос не в том, что мы можем себе позволить, а в том, на что мы решаем тратить наши деньги. Если бы мы вновь благородно признали метаэкономические ценности, нашим ландшафтам вернулись бы здоровье и красота, а наши люди вновь обрели бы достоинство человека, который знает, что он выше животного, но никогда не забывает, что noblesse oblige.

Автор: Шумахер Э.Ф.